Путешествие души [Журнальный вариант] - Георгий Семёнов

Но сердце матери не хотело мириться с жестокой реальностью, окружавшей Дунечку и ее жениха, как она уже привыкла думать о Васе Темлякове, чуть ли не год добивавшемся расположения ее дочери. Любовь его, явственная, недвусмысленная, покорила не только Дунечку, но и ее тоже сделала союзницей Темлякова в достижении благородной цели.

— Ах, это было бы очень хорошо, — говорила она сестре покойного мужа. — Он любит ее, я это вижу. Приятный молодой человек, с хорошими манерами. Я разговаривала с ним, расспрашивала. Из порядочной семьи. Хотя, сама понимаешь, сейчас это не достоинство, а скорее наоборот. Но меня это не останавливает... Представить, что какой-нибудь прощелыга завладеет моей дочерью, выше моих сил. Она такая чувствительная, ей нужен понимающий супруг, способный учитывать привязанности и привычки. Бог знает, что ждет ее впереди, но сердце мое чует — она будет счастлива с Темляковым. У них свой дом и маленький сад, их потеснили, конечно, но не так уж... Какой-то комиссар поселился у них. Отец его не потерял даже места на службе. У него две сестры и один брат, старший. Был офицером царской армии. Царской! Понимаешь? Не белой, а царской. Окончил коммерческое училище, а в четырнадцатом ушел добровольцем. И такой смешной случай! В боях он не участвовал, стоял в Кременчуге, — говорила она, переходя на полушепот, — и во время погрома спас одного еврея, посадив его в какую-то бочку на своей квартире... К нему ворвались, видят — офицер, и ушли... Так и спас еврея от погибели. Тот сам прибежал к нему с мольбой. А теперь в их лучших комнатах живет комиссар... Вот ведь как! Из бочки прямо в хоромы... Вот такая у них благодарность. Это, как говорится, дай мне спичек, а то у меня котелка нет сварить твою картошку... Что-то в этом роде. Я уж сейчас не помню. Что-то в этом роде получилось. Но одно мне ясно — это благородные люди, воспитанные. И когда я подумаю, то лучшего мужа и желать не могла бы для Дунечки. Он и сам тоже учился в коммерческом. Но не окончил. Представь себе! Поссорился с учителем. На уроке физики кто-то вывинтил лампу... Уж я не знаю какую, я в этом ничего не понимаю, но подозрение учителя пало на Васю Темлякова. Он был очень способным учеником, а чтобы вывинтить эту злополучную лампу, нужно было знать какой-то секрет, который плохой ученик знать просто не мог. Вот и пало подозрение на Темлякова. Он возмутился и бросил учебу. Не стал больше ходить в училище. Не перенес такого оскорбления. Я его очень хорошо понимаю! Нет, это благородный человек! Можешь себе представить, он даже немножко играет на фортепьяно... Душа его воспитана на лучших примерах. А если бы ты видела, с каким восхищением он смотрит на Дунечку. Он влюблен по уши! Признаюсь, я готова во всем ему помогать, но не знаю, как это сделать, чтоб не оскорбить его. Вот задача! Впрочем, ты скоро сама его увидишь и все поймешь. Мне очень нужен твой совет. Ты более решительная, ты похожа на Колю, такая же смелая, тебе удастся как-то продвинуть дело. Я не знаю, как этому помочь, чтобы не обидеть. В конце концов, не залежалый товар предлагаем: Дунечка — красавица. Но ведь ты знаешь, она пошла в отца, у нее нечаевский характер, и я боюсь, как бы она не выкинула какое-нибудь коленце, как бы не отпугнула своим характером... Найдет коса на камень — что тогда делать? Один вспылит, другая топнет ножкой... Вот чего я больше всего боюсь.

Откровенно признаюсь тебе: хочу видеть его Дунечкиным мужем. И уж ты, пожалуйста, помоги мне в этом. Но, умоляю тебя, деликатно, чтоб комар носа не подточил. Уж ты, пожалуйста, сделай одолжение, пойми меня и пожалей. Я за тебя и так молюсь, а то буду день и ночь, день и ночь... Я это вполне серьезно тебе говорю, ты верь мне, пожалуйста...

Молодая еще женщина, вдова Николая Нечаева, человека вспыльчивого и нетерпеливого в достижении своих целей, погибшего в бессудном расстреле в восемнадцатом году, долго болела, не вставая с постели. Ослабевшее сердце состарило Екатерину Ивановну, сделало ее тело грузным, водянисто-рыхлым. У нее вечно были теперь опухшие, как после долгого сна, тяжелые глаза с желтоватым, слезливым белком и дряблые мешочки под нижними веками.

Никакие массажи не помогали ей, она в конце концов смирилась с новым своим обликом и с тем отчаянием, какое долгое время испытывала, разглядывая себя в зеркале.

Со временем вернулась былая веселость. Хотя лишняя тяжесть, к какой она так и не смогла привыкнуть, мучила ее, вынужденную носить свое разбухшее тело на тяжелых тумбах отечных ног. Каждый вечер теперь, укладываясь в постель, она обязательно давила пальцем лоснящуюся кожу на ноге, надеясь на чудо, но палец, вдавливаясь в плоть, как в глину, оставлял всякий раз глубокую белую ямку, которая не скоро разглаживалась.

Новые жильцы дома думали о ней не иначе как о жирной, зажравшейся барыне, не замечая ее мучений, на которые она, как и дочь, никому никогда не жаловалась, не искала ни у кого сочувствия, скрываясь за привычной веселостью, злившей голодных и худых людей.

Екатерина Ивановна смеялась. Смех ее звучал, что называется, колокольчиком, проникая сквозь стены, как проникает детский плач.

Родом из богатой крестьянской семьи, она была взята Николаем Нечаевым с головокружительной смелостью и быстротой. Красивый щеголь, сам родом из соседнего села, венчание назначил в церкви Ивана-воина, пригласив московскую знать, дивившуюся, что Нечаев женится на крестьянке. Когда же невеста его вышла под венец в платье, расшитом жемчугами, которые большими колосьями были разбросаны по атласной ткани, когда гости увидели горделивую крестьянку, не спускавшую глаз со счастливого жениха, все они с улыбкой оценили шутку Николая Нечаева, преуспевающего молодого дельца.

Уверенная в себе, Екатерина Ивановна быстро освоилась в новом доме, в который с тех пор зачастили гости, слетаясь, как на приманку, на красивую крестьяночку. Она была для всех этих людей живым напоминанием о неиссякаемой красоте русского народа, способного рождать в своих недрах такую непревзойденную в целом мире, умную и добрую красоту.

И вдруг эта кровь, этот дикий расстрел... За что? У него ведь так хорошо шли дела...

Теперь она не жалела ни о чем, свято чтила память убиенного мужа и мечтала лишь о том, чтобы дочь ее, странная и, как ей казалось, совершенно не приспособленная к новой жизни барышня, хоть немножко была счастлива, познав хоть частичку той радости, какая выпала в свое время на ее долю. Чтобы хоть раз в своей жизни она проснулась ранним утром с улыбкой, зная, что все у нее хорошо обустроено в доме и не надо думать о деньгах, о еде, о теплой одежде... Ей казалось теперь, что именно Вася Темляков сумеет освободить ее от гнетущих душу забот. Или, во всяком случае, сумеет скрасить своей любовью злые дни.

Вася Темляков в этот вечер словно бы разучился есть, пить, говорить, слушать — сидел тупым истуканом, давясь кулебякой, из пышного зева которой сыпалась на стол духовитая капуста, подкрашенная яичным желтком. Он напряженно думал об этих ужасных крошках, которые падали на скатерть и вниз, на брюки, хмурился, чувствуя себя таким неловким и жалким за пиршественным столом, что готов был сбежать. Ему казалось, что все сидящие за столом насмешливо смотрят на него, как если бы он один вышел на сцену, освещенную яркими прожекторами, и стал делать что-то несуразное, что-то такое, что и сам не мог никак понять, хотя и старался. Он слышал только свое жалкое «спасибо», произносимое всякий раз, когда Екатерина Ивановна, не оставляя его в покое, предлагала попробовать новое какое-нибудь кушанье — маринованную рыбу, кирпично краснеющую в живописном фарфоре, или заливной язык. Те самые блюда, которые пугали его своей неприступностью, потому что он знал, был уверен, что, потянись он к ним через стол и зацепи большой ложкой и вилкой кусок рыбы, выуди ее из морковно-лукового соуса, рука обязательно подведет его, задрожит и он уронит на переливающуюся тисненой белизной скатерть эту рыбу и этот соус.

— Спасибо! — с мольбой откликался он, прижимая руку к сердцу, единственное движение, какое он в этот вечер исполнял вполне сносно.

Дунечка откровенно посмеивалась над ним, сидя рядышком и так ловко орудуя ножом и вилкой, что Темляков любовался ее движениями, как любовался когда-то розовоглазым белым кроликом, хрумкающим морковку.

Она была слишком красива для него, она казалась ему в этот ужасный вечер совершенно недосягаемой, совершенно непонятной и созданной для чего-то иного, чем он до сих пор представлял себе, для какой-то особенной жизни, в которой сам он никак не может оказаться рядом с ней на равных правах.

— На донышко три дольки чеснока, — говорила между тем Екатерина Ивановна, — резаных. Смородиновый лист обязательно и укроп. Потом помидоры и опять зелень...

Сосед слева, который больше всего смущал Темлякова, прозрачный худой старик с веснушчатыми руками, казалось, был очень недоволен, что сидел рядом с Темляковым, вдруг ни с того ни с сего, откинувшись на спинку стула, сказал мгновенно притихшим гостям: